Из  уважения к  Сашке они  не выгоняли  посторонних, хотя и чувствовали себя  хозяевами пивной и  били тяжелые кружки  об пол. Сашка  играл им ихние рыбацкие песни, протяжные, простые и грозные, как шум моря, и они пели все в один  голос, напрягая до последней  степени свои здоровые груди и закаленные
глотки.  Сашка действовал на них, как Орфей, усмирявший  волны, и случалось, что  какой-нибудь сорока-летний атаман баркаса, бородатый, весь обветренный, звероподобный   мужчинище,   заливался   слезами,  выводя   тонким   голосом жалостливые слова песни:

     Ах, бедный, бедный, я, мальчишечка,
     Что вродился рыбаком…

     А иногда они плясали, топчясь  на  месте, с каменными лицами,  громыхая своими пудовыми сапогами и распространяя по всей пивной острый соленый запах рыбы, которым насквозь пропитались их  тела и одежды. К Сашке они были очень щедры и  подолгу не  отпускали  от своих  столов.  Он хорошо знал  образ  их тяжелой, отчаянной жизни. Часто, когда он  играл им, то чувствовал у себя  в душе какую-то почтительную грусть.

     Но особенно он любил  играть английским матросам  с коммеческих  судов. Они приходили гурьбой, держась  рука об руку,  – все как наподбор грудастые, широкоплечие,  молодые, белозубые, с здоровым румянцем,  с веселыми, смелыми голубыми глазами. Крепкие мышцы распирали их куртки, а из глубоко вырезанных воротников возвышались прямые,  могучие, стройные шеи. Некоторые знали Сашку по прежним стоянкам в этом порту. Они узнавали его и, приветливо скаля белые зубы приветствовали его по-русски:

     – Здрайст, здрайст.

     Сашка  сам,  без  приглашения,  играл  им  “Rule  Britannia”  (”  Правь Британия”).Должно  быть, сознание того,  что они сейчас  находятся в стране, отягощенной вечным рабством, придавало особенно гордую торжественность этому гимну английской свободы.И  когда они  пели,  стоя  с обнаженными  годовами,
последние великолепные слова:

     Никогда, никогда, никогда
     Англичанин не будет рабом! –
     то невольно и самые буйные соседи снимали шапки.

     Коренастый боцман с серьгой в ухе и с бородой, растущей, точно бахрома, из шеи,  подходил к Сашке с двумя кужками пива, широко  улыбался, хлопал его дружелюбно  по  спине и  просил сыграть  джигу. При первых  же  звуках этого залихватского   морского   танца  англичане  вскаивали  и  расчищали  место,
отодвигая к  стенам бочонки. Посторонних просили об этом жестами, с веселыми улыбками, но если кто не торопился,  с тем не церемонились, а прямо вышибали из-под него сидение  хорошим  ударом ноги. К этому, однако, прибегали редко, потому  что в Гамбринусе все были ценителями  танцев и в особенности  любили
английскую джигу. Даже  сам Сашка, не переставая играть, становился на стул, чтобы лучше видеть.

     Матросы делали круг  и  в такт  быстрому  танцу били  в  ладоши, а двое выступали в середку. Танец изображал жизнь  матроса во время плавания. Судно готово к отходу, погода чудесная, все в порядке. У танцоров руки скрещены на груди, годовы  откинуты назад, тело спокойно, хотя  ноги  выбивают  бешенную
дробь. Но вот поднялся ветерок, начинается небольшая качка. Для моряка – это одно  веселье,  только  колена  танца становятся все сложнее и замысловатее. Задул и свежий ветер – ходить  по палубе уже не так удобно,  танцоров слегка покачивает с боку на бок.  Наконец вот и настоящая буря – матроса швыряет от
борта к борту, дело становится серьезным.  ” Все наверх,  убрать паруса!” По движениям танцоров до смешного понятно, как они карабкаются руками и  ногами на  ванты, тянут  паруса  и крепят шкоты,  между тем  как  буря  все сильнее раскачивает судно.  ”  Стой, человек за бортом!” Спускают  шлюпку.  Танцоры,
опустив вниз головы, напружив мощные голые шеи, гребут частыми взмахами,  то сгибая, то  распрямляя спины. Буря,  однако, проходит,  мало-помалу  утихает качка,  проясняется небо,  и вот уже  судно опять плавно  бежит  с  попутным ветром,  и  опять  танцоры  с  неподвижными  телами, со  скрещенными  руками
отделывают ногами веселую частую джигу.

     Приходилось Сашке иногда играть лезгинку для грузин, которые занимались в  окрестностях города виноделием. Для него не было незнакомых плясок. В  то время когда один танцор, в папхе и черкеске, воздушно носился между бочками, закидывая  за голову то  одну, то другую руку, а  его друзья прихлопывали  в такт и подкрикивали, Сашка тоже не  мог утерпеть и вместе с ними одушевленно кричал : “Хас! хас! хас! хас!” Случалось ему  также играть молдованский джок и итальянскую тарантеллу, и вальсы немецким матросам.

     Случалось,  что  в  Гамбринусе  дрались,  и  довольно  жестоко.  Старые посетители любили рассказывать о легендарном побоище между русскими военными матросами, уволенными в запас  с какого-то крейсера, и английскими моряками. Дрались  кулаками, кастетами, пивными  кружками и  даже швыряли вруг в друга
бочонками  для сидения.  Не  к чести русских  воинов надо сказать,  что  они первые начали скандал, первые же пустили в ход ножи и вытеснили  англичан из пивной только после  получасового боя,  хотя  превосходили их численностью в три раза.

     Очень  часто  Сашкино  вмешательство  останавливало  ссору,  которая на волоске висела от кровопролития. Он  подходил, шутил, улыбался, гримасничал, и, тотчас же со всех сторон к нему протягивались бокалы.

     – Сашка, кружечку!.. Сашка, со мной!.. Вера, закон, печенки, гроб…

     Может  быть,  на  простые дикие  нравы  влияла  эта кроткая  и  смешная доброта, весело лучившаяся из  его  глаз, спрятанных  под  покатым  черепом? Может быть, своеобразное уважение к таланту и что-то вроде  благодарности? А может  быть,  также  и  то  обстоятельство,  что  большинство   завсегдатаев
Гамбринуса  состояло   вечными  Сашкиными  должниками.   В   тяжелые  минуты “декохта”, что на морском и портовом жаргоне  обозначает безденежье, к Сашке свободно  и  безотказно  обращались  за мелкими  суммами  или  за  небольшим кредитом у буфета.

     Конечно  долгов  ему  не  возвращали  –  не   по  злому  умыслу,  а  по забывчивости,-  но  эти  же  должники  в  минуту  разгула  возвращали  ссуду десятирицею за Сашкины песни.

     Буфетчица иногда выговаривала ему:
     – Удивляюсь, Саша, как это вы не жалеете своих денег?

     Он возражал убедительно:
     – Да  мадам  же Иванова. Да мне же их с собой  в могилу не брать. Нам с
Белочкой хватит. Белинька, собачка моя, поди сюда.

    V

     Появлялись в Гамбринусе также и свои модные, сезонные песни.

     Во  время  войны англичан  с бурами процветал”Бурский марш” (кажется, к этому  именно   времени  относилась  знаменитая  драка   русских  моряков  с английскими). По меньшей мере раз  двадцать в вечер заставляли Сашку  играть эту  героическую  пьесу  и  неизменно в  конце ее махали фуражками,  кричали
“ура”, а на равнодушных косились недружелюбно, что не  всегда  бывало добрым предзнаменованием в Гамбринусе.

     Затем  подошли франко-руские торжества.  Градоначальник с  кислой миной разрешил  играть марсельезу.  Ее  тоже  требовали  ежедневно,  но уже не так часто, как бурский  марш,  причем “ура”  кричали жиже  и шапками  совсем  не размахивали. Происходило это оттого, что  с  одной стороны,  не было мотивов для  игры  сердечных  чувств,  с  другой  стороны  –  посетители  Гамбринуса недостаточно  понимали политическую важность  союза,  а  с  третьей  –  было замечено, что каждый вечер  требуют  марсельезу  и кричат “ура” одни и те же лица.

     На  минутку  сделался  было  модным  мотив  кекуока,  и  даже  какой-то случайный, заколобродивший купчик, не снимая енотовой шубы, высоких  калош и лисьей  шапки,  протанцевал   его   однажды   между  бочками.  Однако   этот негритянский танец был вскорости позабыт.

     Но вот  наступила великая японская война. Посетители  Гамбринуса зажили ускоренной жизнью. На бочонках появились газеты, по вечерам спорили о войне. Самые мирные, простые люди обратились  в политиков и стратегов, но каждый из них  в глубине  души трепетал  если не за  себя, то  за брата, или,  что еще вернее,  за  близкого товарища:  в  эти дни  ясно сказалась та незаметная  и крепкая связь, которая спаивает  людей, долго разделявших труд, опасность  и ежедневную близость к смерти.

     Вначале никто  не  сомневался  в  нашей победе.  Сашка  раздобыл где-то “Куропаткин  -марш” и вечеров двадцать  играл его  с  некоторым  успехом. Но как-то в один вечер  “Куропаткин-марш” был навсегда вытеснен песней, которую привезли с собой балаклавские рыбаки, “соленые греки”, или “пиндосы”, как их
эдесь называли:

     Ах, эачем нас отдали в солдаты,
     Посылают на Дальный Восток?
     Неужли же мы в том виноваты,
     Что вышли ростом на лишний вершок?

     С тех  пор  в  Гамбринусе  ничего  другого  не хотели  слушать.  Целыми вечерами только и было слышно требование:

     – Саша, страдательную! Балаклавскую! Запасную!

     Пели  и  плакали и пили вдвое большо обыкновенного, как,  впрочем, пила тогда  поголовно  вся  Россия. Каждый  вечер  приходил кто-нибудь прощаться, храбрился, ходил петухом, бросал  шапку об  землю, грозил  один разбить всех япошек и кончал страдательной песней со слезами.

     Однажды Сашка явился в пивную раньше, чем всегда. Буфетчица, налив  ему первую кружку, сказала, по обыкновению:

     – Саша, сыграйте, что-нибудь свое…

     У него закривились губы и кружка заходила в ркке.

     – Знаете что, мадам Иванова? – сказал он точно в недоумении.- Ведь меня
же в солдаты забирают. На войну.

     Мадам Иванова всплеснула руками.

     – Да не может быть, Саша! Шутите?
     – Нет,- уныло и покорно покачал головой Сашка,- не шучу.
     – Но ведь вам лета вышли, Саша? Сколко вам лет?

     Этим вопросом как-то до сих пор никто не интересовался. Все думали, что Сашке столько же лет, сколко стенам пивной,  маркизам,  хохлам,  лягушкам  и  самому раскрашенному королю Гамбринусу, сторожившему вход.

     – Сорок шесть. – Саша подумал. – А можт быть, сорок девять. Я сирота, –
прибавил он уныло.

     – Так вы пойдите, обьясните кому следует.

     – Так я уже ходил, мадам Иванова, я уже обьяснял.
     – И…Ну?
     –  Ну,  мне  ответили:  пархатый жид, жидовская  морда, поговори еще  –
попадешь в клоповник… И дали вот сюда.

     Вечером новость стала известной всему Гамбринусу, и из сочувствия Сашку напоили мертвецки. Он пробовал кривляться, гримастничать, прищуривать глаза, но  из его  кротких  смешных  глаз  глядели грусть и  ужас. Один здоровенный рабочий, ремеслом кательщик, вдруг вызвался идти на войну вместо Сашки. Всем
была ясна очевидная  глупость  такого  предложения,  но  Сашка  растрогался, прослезился, обнял котельного мастера  и тут же подарил  ему свою скрипку. А Белочку он оставил буфетчице.

     – Мадам Иванова, вы же смотрите за собачкой. Может, я и не вернусь, так будет вам память о  Сашке. Белинька, собачка моя! Смотрите, облизывается. Ах ты,  моя  бедная… И  ее попрошу  вас,  мадам Иванова.  У меня  за хозяином остались деньги,  так  вы получите и  отправьте… Я вам  напишу  адреса.  В
Гомеле у  меня есть двоюродный брат, у  него семья,  и еще в  Жмеринке живет вдова племянника. Я  им каждый месяц…Что  ж  мы,  евреи,  такой народ…мы любим родственников. А я сирота, я одинокий. Прощайте же, мадам Иванова.

     – Прощайте,  Саша!  Давайте  хоть  поцелуемся  на  прощание-то. Сколько
лет… И – вы не сердитесь – я вас перекрещу на дорогу.

     Сашкины глаза были глубоко печальны,  но он не мог удержаться, чтобы не
спаясничать напоследок:

     – А что, мадам Иванова, я от русского креста не подохну?

    VI

     Гамбринус  опустел и заглох,точно он осиротел без Сашки и  его скрипки. Хозяин   пробовал   было  пригласить  в  виде   приманки   квартет  бродячих мандолинистов,  из  которых один,одетый  опереточным  англичанином  с рыжими баками и наклейным носом, в клетчатых панталонах и  в воротничке  выше ушей,
исполнял  с эстрады комические куплеты и бесстыдные телодвижения. Но квартет не имел ровно никакого успеха: наоборорт, мандолинистам свистали и бросали в них огрызками  сосисок, а главного  комика однажды  поколотили  тендеровские рыбаки за непочтительный отзыв о Сашке.

     Однако, по  старой памяти, Гамбринус еще посещался морскими и портовыми молодцами из тех, кого  война не повлекла  на смерть и страдания.  Сначала о Сашке вспоминали каждый вечер:

     -Эх, Сашку бы теперь! Душе без него тесно…

     – Да-а… Где-то ты витаешь, мил-любезный друг, Сашенька?

     В полях Манжу-у-урии далеко…-      заводил кто-нибудь новую сезонную  песню, смущенно  замолкал, а  другой произносил неожиданно:

     – Раны бывают сквозные, колотые и рубленные. А бывают и рваные…     Сибе с победой проздравляю,
     Тябе с оторванной рукой…

     –  Постой, не скули… Мадам Иванова,  от Сашки  нет ли каких известий?
Письма или открыточки?

продолжение...